Лёнечка Винокур, студент выпускного курса мединститута, постучал в дверь с табличкой: «Декан лечебного факультета». Не дождавшись ответа, он робко перевалился через порожек и, имитируя старческое шарканье, двинулся в сторону длинного полированного стола. Восседавший за столом декан Лашкевич с изумлением воззрился на посетителя: разгильдяй № 1 сам явился в деканат? Неслыханное дело… Обычно его туда вызывали. И довольно регулярно.

– Ну, и что ты хочешь? – резко спросил Лашкевич, и не подумав ответить на тихое «Здрасьте…»

Лёнечка, продолжая разыгрывать этюд на тему «Неземная скорбь и усталость», поник главою и горько вздохнул:

– Вячеслав Эдуардович, тут такое дело… В общем, меня в очередной раз с квартиры выперли. Денег нет ни копья, хозяйки по всей округе меня даже на порог не пускают. Две ночи провёл на вокзале, ужас… Короче, дайте мне, пожалуйста, место в общежитии…

Если бы Лёнечку попросили рассказать, как он вылетел из снимаемой квартиры, то история эта имела бы некоторое сходство с известным библейским сюжетом. Хозяйка бревенчатого дома в частном секторе баба Вера была по старости и глуховата, и подслеповата, что более чем устраивало беспутного квартиранта. Но вот зубы у нее были еще ого-го, и ими баба Вера любила погрызть румяные и сочные базарные яблочки. Самое большое и ароматное яблоко баба Вера приберегла полакомиться на воскресное утро – но сильно голодный Ленечка схомячил его еще вечером накануне… Обнаружив на кухне преступника с огрызком в руке, потрясенная баба Вера мгновенно сообразила, куда же подевались ранее и куриная ножка, и сто граммов российского сыра, и два яйца, и остатки спирта для примочек и растираний, – и немедля свершила скорую расправу, отказав от дома нечистому на руку постояльцу. И Ленечка, таким образом, был низвергнут из бревенчатого бабывериного Эдема за то же, за что и Адам с Евой после грехопадения, – за яблоко.

Но эти душераздирающие подробности доценту Лашкевичу были абсолютно неинтересны. Он просто обалдел от неслыханной наглости Лёнечкиной просьбы.

– Что? Общежитие?! Да как ты вообще посмел?! – декан перегнулся через стол и круто взорлил над сжавшимся в кресле несчастным изгнанником. – На какой кафедре ни спросишь – на каждой академзадолженность у кого? У Винокура! Из милиции ректору звонят – кто натворил делов? Ну конечно Винокур! Из вытрезвителя телегу присылают – опять же Винокур! В вендиспансере контактных по всему городу разыскивают – и снова Винокур! Из комсомола кого выгнали к чертям – Винокура!

– И все-таки… – попытался продолжить Лёнечка из глубин кожаного кресла.

Но вошедшего в раж Лашкевича было уже не остановить.

– Тебе?! Общежитие?! Да только через мой труп! – ревел грозный декан.

И Лёнечка Винокур, бесстрашно глядя в глаза громовержцу, сказал тихо, но чрезвычайно отчетливо:

– Знаете, я уже до такой степени устал, что меня вполне устроит и этот вариант…

Доцента Лашкевича секретарша деканата Людочка еще битый час отпаивала валерьянкой, как мартовского котика. А Лёнечка скрылся от деканского гнева снова на вокзале. И в институте не появлялся неделю. Впрочем, оно ему было не впервой.

Как ближайший друг Лёлика Винокура, автор должен констатировать, что декан лечебного факультета был формально прав по всем пунктам обвинения. Все они, как говорится, неоднократно имели место. И если страсть к портвейну и дешевым болгарским сигаретам была генетически зашифрована уже в самой Лёнечкиной фамилии, то на что можно было списать его непобедимую лень? Редкостный авантюризм? Удивительную способность с головой вляпываться в самые гнилые и безнадежные истории? Рискованные эксперименты с маковой соломкой, коноплей и барбитуратами? И наконец, то свойство человеческой натуры, которое в начале прошлого века стыдливо именовалось «половой распущенностью»?

Да, такого раздолбая, как Лёлик Винокур, было еще поискать. Для описания его поступков более всего годился бы язык милицейских протоколов. Сложный внутренний мир Лёнечки наиболее ярко и глубоко раскрыл бы классик русской литературы Ф. М. Достоевский. Заведомо сознаю, что не потянуть мне такую грандиозную задачу, – а все-таки попробую.

Для этого нужно прежде всего попытаться ответить самому себе на простой вопрос: как я мог с ним продружить столько лет? Ведь должны же были сработать элементарное чувство осторожности, инстинкт самосохранения… Ведь на Лёлике можно было выгравировать, как на трансформаторной будке, череп с костями и предостережение: «Не подходи – убьет!!!»

Я думаю, дело в том, что Винокур был очень артистичен и обаятелен. Он легко и непринужденно двигался танцующей челентановской походкой по жизни, играючи трансформируя ее в калейдоскоп приколов, фонтан импровизаций, фейерверк мистификаций и розыгрышей… Это очень притягивает, очень. Никогда – ни до, ни после Лёлика – мне не приходилось встречать ни у кого такого своеобразного чувства юмора. Юмор друга моего был совершенно особого свойства: определения «циничный», «черный», «инфернальный» дают лишь слабенькую степень приближения к его разгадке. В свите Люцифера, князя тьмы, был именно такой вот – называли его демон-шутник. В «Мастере и Маргарите» имелся некто Коровьев – надеюсь, все помнят. Еще, пожалуй, можно упомянуть одного популярного политика – разумеется, я имею в виду Владимира Вольфовича Жириновского. Ты смотришь на такого человека и явственно ощущаешь запах серы. Но он очаровывает – и глаза отвести невозможно.

Может быть, это частично объясняет, как Лёлик умудрился все же не вылететь из мединститута. Хотя по грани прохаживался неоднократно. Накануне каждой сессии Людочка аккуратно печатала на машинке письмо родителям шалопая с точным указанием количества отработок на каждой кафедре. Лёнечка иронически комментировал: «Предки состоят в переписке с деканатом – правда, односторонней…» И в Калинин десантировался или папа, или старший брат. Составляли график и скрупулезно объезжали разбросанные по городу кафедры. Как уж они там договаривались, было покрыто мраком. Но и на следующий семестр друг мой продолжал излучать в Калинине свое неповторимое отрицательное обаяние.

Первые годы миссию спасения осуществлял пожилой отец – но надолго его не хватило. Потом перед каждой сессией в Калинин стал приезжать Боря – старший брат. По утрам он мотался по институтским кафедрам, а по возвращении оттуда пытался воспитывать непутевого младшенького – то есть попросту поливал его отборным матом. Лёнечка цинично щурился в ответ:

– Ой-ой, Боречка! Можно подумать, сам ты в университете учился так уж безоблачно…

– Да! – вопил Боря, захлебываясь от бешенства. – Да! У меня таки были проблемы! Но когда я обделывался – так я сам подтирался! А когда это, выродок, происходит с тобой – так за тебя подтираются другие!

Абсолютная правота старшего брата не производила на младшего ни малейшего впечатления. Как-то раз я стал свидетелем того, как с Борей разыгралась самая натуральная истерика. Он тряс за грудки скукожившегося Лёнечку и орал с пеной у рта:

– Сколько я раз говорил маме: почему, когда ты была беременна этим шлимазлом, ты не сделала аборт?! Почему?!

Остроту драматического момента парадоксально снял наш общий друг Додик, который битый час не мог заснуть за стенкой из-за этих душераздирающих воплей. Он выполз в трусах на кухню, посмотрел на скульптурную композицию «Любящие братья», махнул рукой и мрачно произнес:

– Лучше бы ваша мама два аборта сделала…

Лёлик то и дело оказывался фигурантом громких скандалов, так что большинство его дней были днями критическими. У него не было элементарной осторожности, которая не позволила бы вляпаться в очередной пассаж; не было и житейской изворотливости, могущей помочь выбраться самостоятельно. Но он обладал редкостным свойством: находясь в безнадежном уже положении, вдруг сказануть что-нибудь эдакое… Подобно тому, как в годы Великой Французской революции, когда бесперебойно работала гильотина на Гревской площади Парижа и одна за другой летели в корзину палача головы аристократов, кто-то из них, уже стоя на краю небытия, вдруг изрекал «bon mot» – остроту, долго передававшуюся потом из уст в уста… Именно так Лёнечка, отправляясь в стерильном состоянии на очередной экзамен, аристократически произносил:

– Запомните нас веселыми!

Ну что ж, я запомнил. 

Как Лёлик Винокур общался с контролерами в электричке! Таковая довозила от нашего областного города Калинина до Москвы за два с половиной часа. И билеты проверяли обязательно, невозможно было проехать зайцем – нас это раздражало. Контролеры работали слаженными парочками – двигались навстречу друг другу из разных концов вагона. Ни единого из них Лёнечка не отпустил без двух вопросов: «А как вы думаете – ваша работа сохранится при коммунизме?» и «А хотели бы вы передать вашу профессию сыну или внуку – то есть стать основателем трудовой династии?»

Задав свои вопросы и насладившись реакцией вполне, Лёлик торжественно предъявлял билет. За все годы никто из контролеров не смазал его по фэйсу – только матерились сдавленно.

Для знакомства с девушками у Винокура имелись в репертуаре опять-таки два вопроса (он вообще любил палить дуплетами): «Как вы, девушка, считаете – можно ли найти пару непарному шелкопряду?» и «Девушка, а вот как вы думаете, на каком языке говорят в стране Берег Слоновой Кости? Как это «не знаю»? Ну что же вы, девушка? На каком, на каком… На берегослоновокостском, естественно!»

Случаи, когда бы это не срабатывало, лично мне неизвестны.

Душу русской женщины Лёлик Винокур вообще знал глубоко – и пользовался этим регулярно. Ни одной дочери Евы он не прощал хамства – ни кассирше в гастрономе, ни парикмахерше, ни тетке на базаре… Выслушав какую-нибудь очередную гадость, товарищ мой спокойно ответствовал:

– Так, вот вы меня обидели. Ну что ж, Бог все видит, все знает… Так что когда вы сегодня вечером домой вернетесь и увидите там то, что вы увидите, – тут Лёнькин шепот понижался до зловещего пианиссимо, – вы уж, пожалуйста, не обижайтесь, поймите, за что вам это послано…

Очень мало кому удавалось после этого хладнокровно продолжить работу. Несмотря на то, что Советский Союз официально считался страной атеистической, натуры впечатлительные и суеверные никуда не делись. И жить им дальше после Лёнькиного заявления было уже невыносимо. Теперь мы могли спокойно засекать время – через сколько минут посмевшая расстроить Лёнечку женщина очумело рванет к телефону-автомату. Или уже сразу домой. До изобретения мобилок оставалось еще лет пятнадцать…

Вспоминается бессмертная фраза героя Шукшина из «Калины красной»: «Я выпишу сюда девочек, наэлектризую атмосферу и устрою бардак!» Вот по части электризации атмосферы Лёлик Винокур превосходил Алессандро Вольта, Шарля Огюстена Кулона и Андре Мари Ампера вместе взятых. Забыть невозможно, как однажды мы с ним ехали вышеупомянутой электричкой «Калинин – Москва», – бесплатный перформанс продолжался два часа без антракта. Вагон периодически давился хохотом – и пассажиры, которым нужно было выйти раньше столицы, покидали электричку с явной неохотой… Еще в Калинине на скамейку напротив нас монументально уселись три мощных валькирии, одетые в одинаковые оранжевые футболки. У каждой гренадерши под левой грудью на футболке были вышиты черным три буквы: «К. К. К.».

– Какую организацию представляете, девушки? – живо поинтересовался мой друг, – не Ку-Клукс-Клан ли часом?

– Нет, – ответила за всех самая рослая девица. – Мы и слова-то такого не знаем… А «К.К.К.» означает «Калининский камвольный комбинат». Мы в его волейбольной команде играем.

Лёлик вдохновенно приступил к обработке волейболисток. Ему просто хотелось их приколоть, рассмешить – как говорится, ничего личного, каждая из них была на две головы его выше и на метр шире в плечевом поясе. Два часа он бесперебойно выдавал им все известные ему анекдоты, шутки и каламбуры. Хотя окружающие пассажиры уже через несколько минут на ушах стояли, суперзвезды калининского волейбола не улыбнулись ни разу. Блок был явно непробиваем – и так два часа кряду.

«Следующая остановка – Химки!» – объявили по трансляции, и это означало, что до Москвы осталось всего-то минут двадцать.

Царевны-Несмеяны упорно молчали.

– Ну хорошо, – пустил Лёнька в ход последний аргумент, – это все фигня… А вот что вы, девушки, скажете о событиях на Фолклендских островах? Прокомментируете?

– Впервые слышим! – ответила рослая. Наверное, она у них была типа спикер.

Лёлик покосился на меня, и я впервые заметил в его взгляде промельк беспомощности. Надо было спешить на выручку.

– Ну как же, – искренне возмутился я, – такой конфликт между Англией и Аргентиной! Да мы в Калинине, когда на вокзал ехали, – весь трамвай только на эту тему и гудел…

– А мы вот, – впервые открыла рот соседка спикерши слева, – ехали на автобусе из микрорайона Южный – так там совсем о другом люди говорили…

– О чем же? – вяло поинтересовался Лёнька.

– А о том, что в Южном на автобусной остановке младенца мертвого нашли!

Лёлик классическим жестом провинциального трагика воздел руки к потолку, потом обхватил ими голову и прорыдал во весь голос:

– О Боже мой! Я уж думал, что его никогда не найдут!

Вагон электрички содрогался в истерических конвульсиях. Волейболистки сидели красные и надутые. Как мы в тот раз доехали до Москвы – память моя не сохранила.

В анналы истории вполне достойна войти и финальная речь Лёлика Винокура при исключении его из рядов славного Ленинского комсомола. Предыстория этого дела грязная, и вспоминать ее противно. Ну, поступила команда из горкома комсомола: в городских вузах разобраться наконец с разгильдяями и идеологическими отщепенцами. Наши комсомольские активисты ненавидели Лёньку, подходившего под обе категории, просто биологически – да и он их на дух не переносил, совершенно этого не скрывая. В институтском комитете ВЛКСМ давно точили на него нож булатный – и когда какой-то юный следопыт принес туда комсомольский билет, потерянный Лёликом по пьяни, быстро состряпалось персональное дело. Членские взносы он не платил, как выяснилось, ни разу после окончания средней школы. Пребывание в комсомоле нужно было Лёньке не более, чем рыбке зонтик, – но исключение из рядов реально грозило отчислением из альма-матер. В общем, крайне неприятная была ситуация. Лёлик упирался рогом и не являлся ни на какие заседания, но в один прекрасный день Коля Харин, комсомольский лидер, отловил-таки беднягу в каком-то закоулке и втащил взъерошенного и раскрасневшегося жертвенного агнца в помещение комитета ВЛКСМ. Я, случившийся рядом, потребовал, чтобы меня тоже допустили на заседание – упирая преимущественно на то, что каждый обвиняемый имеет право на адвоката. Я предполагал, что, быть может, найду убедительные аргументы в пользу моего подзащитного. Наивный идиот! Там все уже предрешено было.

Лёлик гораздо раньше моего сообразил, что наступил ему полный гаплык, и, решив: «Погибать – так с музыкой!», потребовал заключительного слова. Ну, ему и предоставили. Я отчетливо слышу его голос и сегодня.

– Хочу рассказать вам, – начал глумливо подсудимый, – как я вообще сюда попал. Подходит ко мне тут давеча один козел, фамилии не помню, и блеет: «Винокур, вас вызывают на комсомольское бюро курса!» Ну, я его послал, разумеется, в область промежности… Через пару дней уже подваливает ко мне какая-то кобра очкастая – впервые ее вижу – и орет: «Раз вы! посмели! не явиться! на бюро курса! вас теперь вызывают в комитет! комсомола! лечебного факультета!» Ну я ей так вежливо говорю, дескать, ты отскочи, дорогая, я по субботам не подаю… Я и сюда к вам хрен пришел бы, да ваш Харин, урод гнусный, мне руку заломал. В общем, схему вам рисую: меня туда вызывают – я не иду, меня сюда вызывают – я не иду. И после этого, – тут голос Лёлика взлетел крещендо под потолок комитета комсомола, – у вас еще хватает наглости меня – меня! – обвинять в вызывающем поведении?!

Не сдержавшись, я зааплодировал, и мы с бывшим комсомольцем гордо покинули неправедное судилище. Тем же вечером вся наша шайка-лейка отправилась бражничать в ресторан «Турист» на Привокзальной площади. И вот там-то, дождавшись, пока лабухи на эстраде отыграют непременные хиты того времени «Вспоминайте иногда вашего студента», «Летящей походкой ты вышла из мая…» и еще что-то нетленное – я положил пять рублей на барабан ударнику Аркаше и горячо пошептал ему на ухо. Аркаша понимающе ухмыльнулся, откашлялся и объявил в микрофон:

– Уважаемые посетители нашего ресторана! А сейчас для нашего дорогого гостя Винокура Леонида Наумовича мы исполняем по просьбе друзей его любимую песню…

И вокалист Серега, поправив «бабочку», врезал густым кобзоновским голосом:

Не расстанусь! С комсомолом!
Буду вечно ма-ла-дым!

Ах, как вдохновенно плясали под этот вечный шлягер мы, молодые дураки! А самые ошеломительные прыжки, пируэты и коленца выдавал, конечно же, свежеисключенный из рядов ВЛКСМ Лёлик Винокур…

И в заключение моего мемуара – история, объясняющая его название «Счастье пришло».

Дело в том, что Лёнечка периодически сочинял стихи. Никакой литературной оценке они не подлежали, качество их было намного ниже плинтуса. Посвящены были они исключительно собственной персоне: какой Лёлик замечательный, какой же он крутой пацан, как он себя любит… Психологически это было вполне объяснимо. По утрам, если нам случалось просыпаться под одной крышей, я с интересом наблюдал, как малорослый Лёлик становится на цыпочки, чтобы разглядеть себя в высоко повешенном зеркале, тщательно расчесывает стремительно редеющие волосы и бормочет себе под нос:

– Нет, ну до чего же все-таки я офигенно красивый чувак…

И этот аутотренинг давал неплохие результаты…

Но он еще и требовал периодически, чтобы я стихи эти оценил – в нашей компании я считался компетентным в поэзии человеком. Естественно, я отвечал, что они ужасны, безнадежны и могут служить полным основанием для экстренной госпитализации автора в дурдом. Лёлик пыхтел и обижался – хотя и ненадолго, по характеру он был отходчив.

Но и я вдохновенно сочинял – все больше философскую лирику и послания дамам сердца. В описываемый период адресатом сонетов моих и мадригалов была наша однокурсница Марина – брюнетка, высокая, роскошная, эффектная, очень ухоженная, с потрясающе грациозной пластикой. Как хороша была ее походка! Стоило Маринке только процокать каблучками в отдалении – и сразу напрочь пересыхала гортань, и сладко замирало от нежности сердце… Мои стихотворные послания она воспринимала вполне благосклонно, но стоило мне как-то, набравшись смелости, объясниться в своих чувствах презренной прозой, как Марина, отведя взгляд, сообщила, что через месяц выходит замуж за своего одноклассника, и даже пригласила меня на свадьбу в районный центр Наро-Фоминск. На свадьбу я не поехал, недели две горевал – а потом ничего, как-то там улеглось, рассосалось. Лёнечка, бывший в курсе моих сердечных дел, конечно, подкалывал меня периодически по поводу облома с Мариной. Не мог удержаться, змей.

…Аудитория в областной больнице, под завязку набитая нашими белыми халатами, уходила вверх крутым амфитеатром. Уже пора было начинать лекцию по госпитальной терапии, но профессор по обыкновению запаздывал. Я сидел на самой верхотуре, Лёнечка – рядов на пять ниже. Справа от меня прозвучала щемящая сердце мелодия каблучков – и Маринка отправилась искать свободное место в ряду, где сидел мой друг. Остановилась возле него, ласково погладила по волосам, взъерошила их небрежным жестом, расхохоталась какой-то его шутке… Пошла дальше, покачивая своими потрясающими бедрами. Лёлик торжествующе обернулся ко мне, мол, ну ты видал, как она со мной? Я только пожал плечами – а что мне еще оставалось?

В перерыве лекции друг мой плюхнулся рядом и развернул передо мной тетрадный листок:

– Понимаешь, после того, как она рядом остановилась, пробило меня на стишки. Посмотри, а? Кажется, получилось…

И я прочел:

Счастье пришло
Окинуло меня пытливым оком,
Взглянуло спереди и сзади осмотрело,
Потом тихонечко и как-то боком,
Как бы сожалея – отлетело…

Честно говоря, мне эти строки нравятся и по сей день. В них есть чувство, образ, мелодия печали. Как хороша эта детская, серьезная такая перечисляющая интонация: «Взглянуло спереди и сзади осмотрело…» А пошедшее от слова «счастье» использование далее среднего рода вместо женского – ведь это же было просто здорово, я такого ни у кого из поэтов не встречал! Нет, определенно четверостишие было хорошее, сильное. О чем я честно и сказал своему другу. Он склонил голову набок: 

– Видишь, и ты все-таки можешь быть справедливым…

Вечером было застолье – не помню, по какому поводу. В какой-то момент Лёлик громко сказал: 

– В первый раз за шесть лет он мои стихи оценил высоко! – и посмотрел на меня выжидающе.

Я повторил для всей честной компании то, что читателю уже известно. Компания, потрясенная моим разбором четверостишия, даже расщедрилась на аплодисменты…

Вот для таких мгновений и жил на свете Лёнька Винокур. Склонив по привычке голову набок, он сообщил:

– Понимаешь, мне неудобно было потом тебе признаваться, что стихи-то – не мои. Я их взял из монографии профессора Курдыбайло «Белая горячка и другие алкогольные делирии» – там приведены примеры художественного творчества алконавтов в эти периоды…

Много лет с той поры, когда в компании старых друзей меня заносит в разглагольствованиях о поэзии куда-то под метафизические облака и пафос слишком уж зашкаливает, кто-нибудь тихо произносит: «Счастье пришло»…

И это помогает. Во всяком случае, пока.

Лёнечка Винокур двадцать с лишним лет живет в Тель-Авиве и работает парамедиком – вроде фельдшера – в пляжной спасательной службе. Уже несколько десятков утопленников откачал – Средиземное море, бывает, гонит серьезные волны.

Уже при нашем рождении Израиль на политической карте мира считался «горячей точкой». Я так думаю, что Лёлик там повысил среднюю температуру минимум на пару десятых градуса.

Периодически он звонит мне – когда хорошо примет на грудь и его пробивает на сантимент. И в телефонной трубке раздается жизнерадостное:

– Привет, кравчукча!

Леонид Кравчук уже много лет как не наш президент. Но Лёлику нравится словечко.

– Ну, сволочь, и когда ты к нам насовсем? – орет мой друг.

Я терпеливо объясняю, что в гости прилечу обязательно, а вот насовсем… Да нет, никуда я уже отсюда не уеду.

– А чего, – грустно говорит Винокур, – в Украине хорошо. Доработаешь участковым в поликлинике до шестидесяти, выйдешь на пенсию, дадут тебе на торжественном собрании почетную грамоту и отрез на галоши…

Шутка вот с такой бородой – но я хохочу над ней. Я радуюсь тому, что мне позвонил старый друг. И сердце замирает.

Потому что – счастье пришло.