Живой классик Игорь Иртеньев некогда написал строки, которые я возьму эпиграфом к этому опусу:

Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин –
Зато остались анекдоты.

Предполагаю, что на бумаге у меня получится в лучшем случае именно анекдот. А мне вот хотелось бы замахнуться на современную былину, как минимум. Хотелось бы ему… Боян, понимаешь, Нестор-Летописец хренов.

Но Бродский любил повторять: «Самое главное – это величие замысла».

А Левушка Аптекарь очень любил Бродского.

Аптекарь был первым моим знакомым, кто принадлежал к настоящей богеме. Один его облик чего стоил – всклокоченная седеющая шевелюра, растрепанная библейская борода клочками, роговые тонированные очки на горбатом шнобеле, ярко-красный свитер и вечная джинсовая двойка «Levis», в зимнее время года дополнявшаяся одноименной жилеткой. Попыхивающая в углу рта трубка. Неожиданно высокий голос, почти фальцет. Визгливый хохоток Мефистофеля.

Левушка был из Харькова, лет до пятидесяти выстраивал круто восходящую карьеру – и в итоге уперся в потолок, выше которого еврею роста уже не было. Потолок был вполне комфортным – Аптекарь, в звании, между прочим, доктора архитектуры, состоял шефом большой мастерской в самом знаменитом киевском проектном институте. Но на таком уровне профессиональная и творческая конкуренция уже обретала нравы, присущие террариуму, а сверху эту внутривидовую борьбу еще и курировал партийно-советский истеблишмент. Соприкоснувшись со всем этим, мой герой откровенно захандрил. Кризис среднего возраста естественным образом перешел в кризис семьи, и к моменту нашего знакомства Левушка был уже вольный художник и скульптор, живший от заказа до заказа, обладатель однокомнатной холостяцкой квартирки на киевской Русановке. В ней были причудливо перемешаны запахи подгоревшей яичницы и трубочного табака, кислый вкус «Каберне», пятна всех известных природе масляных красок и звуки трубы Армстронга или саксофона Чарли Паркера. Джаз Левушка молитвенно обожал; мы и познакомились-то с ним на полуподпольном джазовом концерте. Аптекарь слушал джаз с непосредственностью дикаря: вскидывал брови, пучил глаза, вытягивал губы хоботком, запускал пальцы в бороду – и даже помахивал ушами с легкостью спаниеля. Когда на кассете Дюк Эллингтон начинал импровизировать свою любимую тему «Solitude», Лева тут же вспоминал о том, как жена его бросила, и разражался утробным рыданием. Впрочем, успокаивался он быстро, как малое дитятко.

По религиозной самоидентификации Лев Бенционович Аптекарь был буддист стихийный невоцерковленный и, таким образом, проживал уже вторую жизнь в рамках физического своего существования. Жизнь богемная была ему не очень легка, но соприродна и органично свойственна.

По большому счету настоящая дружба наша началась в конце 80-х в Узбекистане – там мы оказались в составе одной туристической группы, вспомнили плечо друг друга на джазовых посиделках и крепко обнялись. Каждое утро Левушка просыпался на рассвете – он любил выходить на пленэр еще до завтрака, – и я помогал ему тащить этюдник и тяжеленный ящик с красками. По пути нас всегда сопровождали стайки местных ребятишек, смуглых и темноглазых. Наблюдение за работающим художником им было куда интереснее, чем уроки в школе. Пока Лева водил кистью по холсту, они молчали, но как только он разгибал поясницу, начинались вопли: «Привет! Как твои дела? Как тебя зовут? Ты откуда приехал?» По окончании импровизированной пресс-конференции работа возобновлялась – и длилась до самого завтрака, легко и вдохновенно.

Мы бродили вместе по Ташкенту и Бухаре, залезали на минареты Хивы и Самарканда, бодро топали долиной реки Чирчик и любовались легендарным ущельем Брич-Мулла… Я читал Леве Бродского, наслаждаясь глубиной его понимания, и Аптекарь в качестве алаверды повествовал мне о своих знаменитых подвигах: розыгрышах, мистификациях, подначках. 

Заканчивали мы маршрут в Ташкенте, и за два дня до самолета в Киев наш гид Олежек предложил нам за дополнительную плату экскурсию на столичную телебашню.

– А что в ней такого интересного? – спросили наши одногруппники.

– Замечательная смотровая площадка, незабываемый вид на Ташкент с высоты птичьего полета, – профессиональной скороговоркой строчил Олежек, – в студиях и аппаратных прекрасная резьба по ганчу (то есть по узбекскому белому камню), на восьмом этаже ресторан классный, крутится и за час делает полный оборот… Конечно, и на Останкинской телебашне подобный ресторан есть, но таких мантов и такого лагмана, – тут Олежек поцеловал свои пальцы, – в Останкино точно нет!

Пиар-кампания убедила всех, и Олежек быстренько собрал по три рубля с носа.

– Только ж не забудьте взять с собой паспорта! – напомнил он на прощанье.

– Паспорта-то на фиг нужны? – удивился кто-то.

Олежек даже рот открыл, поразившись тупости вопроса:

– То есть как это – на фиг? Телебашня – режимный объект! Милиция только по паспорту на территорию пропускает… А вдруг вы, допустим, захотите ворваться в студию во время выпуска новостей и объявить в телекамеру, что в Узбекистане свергнута Советская власть?

– Какая блестящая мысль! – восторженно шепнул мне Левушка. 

Наутро мы толпились перед проходной у подножия телебашни. Как и было обещано, паспорта наши подверглись тщательнейшей проверке. Сличала фотографии с нашими физиономиями юная Лейла (или Зульфия, или Зухра, или Гюльчатай), причем в мундир сержанта узбекской милиции была затянута настоящая райская гурия с точеной фигуркой, смоляными косичками, абрикосового цвета щечками и длиннющими ресницами-опахалами. Никогда – ни до, ни после этого – я не испытывал такого мощнейшего либидо по отношению к сотруднику милиции, находящемуся в форме и при исполнении служебных обязанностей.

Мы с Левой были последними в очереди на проверку – и тут Аптекарь достал свой паспорт. Состояние важнейшего в жизни советского человека документа просто не поддавалось описанию. В общем, Владимир Маяковский и Лев Аптекарь относились к своей «краснокожей паспортине» с диаметрально противоположных позиций. Страницы Левкиного паспорта выглядели так, как будто их проглотила корова, жевала долго и нудно – и наконец разочарованно исторгла наружу. Они были заляпаны пятнами, в коих угадывались и кофе, и вино, и засохшая краска… боюсь, что и сперма. Красавица узбечка осторожно взяла паспорт из Левкиных рук и подняла его за уголок – брезгливо, как дохлую крысу.

– Это ваш паспорт? – холодно осведомилась Лейла-Зухра-Зульфия-Гюльчатай.

Неожиданно для всех присутствующих Лева повалился на колени, как куль с мукой, театральным жестом простер руки к милиционерше и истошно возопил:

– Девушка, умоляю! Заберите у меня этот паспорт и больше никогда – слышите, никогда – мне его не возвращайте! 

Выраженный в оригинальной форме отказ от гражданства так и не был зафиксирован органами документально, и Леву пропустили на телебашню. Однако тот, кто видел своими глазами этот перформанс, навряд ли его позабудет.

Магнетизм, излучаемый Левой Аптекарем, в немалой степени основывался на огромном его обаянии – пусть и отрицательном. Я очень ценил в Левке душевную тонкость, хрупкое и трепетное его эстетство – такими знакомствами я никогда прежде не был избалован. Всегда буду благодарен ему за долгие и обстоятельные рассказы о том, как делается картина, как холодные краски уравновешиваются теплыми, как диагонально распределяются на полотне энергетические потоки, как достигается гармония. На вопросы интервьюеров о творческом кредо Лева обыкновенно усмехался в бороду и отвечал строками Арсения Тарковского:

Не хотел он, чтоб его рисунки
Были честным паспортом
                  природы,
Где послушно строятся
                  по струнке
Люди, звери, города и воды.
Он хотел, чтоб линии и пятна,
Как кузнечики в апрельском
                  звоне,
Говорили слитно и понятно…

И все-таки самое главное, чем притягивал Лев Аптекарь, был врожденный вдохновеннейший артистизм его натуры, нереализованный – и потому ежедневно требовавший выхода.

Буду откровенен – не все розыгрыши Аптекаря были мне по душе. Однажды – а было это в солнечный день 1 апреля – он пригласил к себе домой знакомых рок-музыкантов, изрядных любителей пива. Достал из холодильника запотевшие кружки с пенящимся янтарным напитком. Рок-монстры дружно крякнули, синхронно сделали первый щедрый глоток – и, простите, ощутили весьма специфический вкус и запах… После чего сияющий хозяин гордо продемонстрировал им календарь Всемирной организации здравоохранения, в коем 1 апреля провозглашалось Днем уринотерапии. Я представил себя в качестве Левкиного гостя в этот день – и зябко передернул плечами.

Рокеры все-таки решили не бить Леву Аптекаря. С их точки зрения, он все же был клевый мэн, хоть и не признавал, что Ричи Блэкмор – это намного круче, чем Диззи Гиллеспи. Но зато как Левку побила скульптор Оля Габай… Оля вообще-то была добрейшая душа, в жизни комара на себе не прихлопнула. Но Леву она метелила руками и ногами, зубами грызла, как уличный гопник, Боже мой!

Тут всю историю рассказывать надо с самого начала.

В общем, в ту зимнюю пору Лева Аптекарь переживал серьезный перманентный кризис. Картины и скульптуры у него не покупали, и новые заказы не светили. Пить и жрать было, прямо скажем, нечего, и в комнате стоял жуткий холод – прохудившийся радиатор жэковские умельцы попросту отключили без перспектив замены, так как Лева с большим отрывом лидировал в списке коммунальных неплательщиков. Бедный Аптекарь в разных кафе был вынужден постоянно садиться на хвост знакомым компаниям, ел и пил за чужой счет – и хоть презирал себя за это, но без последствий для своего желудочно-кишечного тракта. Достоевский писал: «Человек должен иметь куда пойти вечером!» – и Лева здесь был совершенно согласен с классиком. Более всего остального он любил на Андреевском спуске (кто не знает – это такой киевский аналог Монмартра) «водить козу» – то есть перемещаться по многочисленным мастерским художников, постепенно и неуклонно повышая в крови процентное содержание этилового спирта. Какой-то период Левке «под каждым листком был готов и стол, и дом» – а самой доброй и гостеприимной была скульптор Оля Габай. Но тучи над Аптекарем сгущались. В гости он ходил, естественно, с пустыми руками; ел-пил за четверых; дойдя до определенного градуса, регулярно пытался вступить с хозяйкой в интимные отношения, нисколько не смущаясь присутствием других гостей. По неумолимой логике вещей все мастерские Андреевского спуска захлопнули перед Левой Аптекарем свои двери. Дольше всех продержалась Оля Габай – но и она в тот вечер, когда пьяный Левка, впавший в период обострения мужского климакса, наговорил хренову кучу гадостей ей и близким людям, была вынуждена отказать ему от дома. Утром похмельный Лева, признавая заслуженность кары, попытался по телефону извиниться, но оскорбленная Габай отказалась даже трубку брать.

В такой-то минорной ситуации на Леву Аптекаря и свалилась перспектива принимать дорогого гостя из Ленинграда. Однокурсник Степан, преуспевающий питерский архитектор, сообщил Леве по телефону, что едет в командировку в Крым, но так как нужно еще передать из рук в руки какие-то важные чертежи в Киеве, то принято решение ехать в Крым на служебной машине транзитом через украинскую столицу. Сам Степан в жизни за рулем не сидел, так что машину поведет шофер. Конечно, можно было бы забронировать гостиницу в Киеве, но Степа прекрасно понимает, какую смертельную обиду он нанесет институтскому другу Левке, если остановится не у него.

– Приезжайте, жду – обреченно проговорил Лева в телефонную трубку. Кошелек и холодильник были равно пусты, термометр в квартире показывал девять градусов, ни одного комплекта чистого постельного белья и близко не было – в общем, прием гостей ожидался на уровне Версаля.

Топая по снегу прохудившимися ботинками и хлопая перчатками в «ладушки», угрюмый Лева поджидал гостей у Андреевской церкви. Наконец подъехали «Жигули» с ленинградскими номерами. Пассажиры в машине тоже готовы были превратиться в Снегурочек, так как автомобильная печка у них накрылась еще где-то на подъезде к Гомелю. Скупыми и емкими фразами Левка обрисовал другу Степе и водителю Толику реальное положение дел.

– Ну хорошо, – растерянно сказал Степан, – сейчас попытаемся найти гостиницу… Правда, в десять вечера уже наверняка ни в один кабак не попадешь (примечание автора: в период развитого социализма рестораны работали максимум до 23 часов). Мы ж, Лев Бенционович, понимаешь, на тебя рассчитывали!

Опозоренная и страдающая Левкина душа горестно возрыдала в ответ, но со стороны Андреевского спуска явственно ощущались какие-то неясные импульсы. И мозг Левы Аптекаря расшифровал их правильно.

– Слушай, Степ, – сказал Аптекарь, – ты же, по-моему, хорошо знаешь французский…

– Ну да, – подтвердил друг, – я всю жизнь с французским дело имел: и школа, и институт, и в Париже три года, когда в ЮНЕСКО работал…

– Понимаешь, – затараторил Лева, – тут чувиха есть одна, у нее мастерская в квартале отсюда, так она серьезно поведена на Ле Корбюзье. Нет, Степа, иначе скажу: она этим Ле Корбюзье прям-таки одержима. И это при том, что она скульптор, – я даже среди архитекторов таких фанатиков в жизни не видел!

– Ну, а я при чем? – все еще не понимал Степан.

– Ты, – твердо заявил Аптекарь, – сейчас сыграешь роль родного племянника Ле Корбюзье. Говоришь исключительно на французском и не забываешь надувать щеки! И будет нам, Степа, счастье. И хавка, и бухло, и тепло, и койка – все нам будет!

– А мне будет? – впервые подал голос водила Толик.

– А вот ты, Толик, подожди нас полчасика в машине, – попросил Лева. – Я, видишь ли, не вполне уверен в успехе нашего предприятия. Прокрутим это дело – и я за тобой вернусь…

– Ну, смотрите ж мне, мужики! – Толик продемонстрировал волосатый кулак Леве и Степану. – Чтоб через полчаса, блин, и не позже…

«Жигули» с Толиком остались стоять у бессмертного творения Растрелли, а Лева Аптекарь с родным и любимым племянником Ле Корбюзье заскользили вниз по булыжнику Андреевского спуска.

За сорок метров до мастерской Оли Габай на Левку снизошло гениальное озарение номер два.

– Легенда меняется! – рявкнул он, резко тормознув под фонарем. – Никакой ты не Ле Корбюзье!

– А кто ж я теперь буду? – Степа согласен был стать хоть Наполеоном, хоть Мао, хоть Адольфом Гитлером – лишь бы только попасть с тридцатиградусного мороза в домашнее тепло.

– Как я мог забыть! – вдохновенно орал Аптекарь. – Ле Корбюзье – это ж псевдоним, мать его… Настоящая фамилия – Жаннерэ, точно, Шарль-Эдуард Жаннерэ! Так что будешь теперь мсье Жаннерэ – ты меня понял, Степан?

Дверь открыла сама хозяйка, при виде Левы у нее вытянулось лицо.

– Я все понимаю, Оля, – торопливо заговорил Лева Аптекарь, – мне указали на дверь, и я не вхожу более в число твоих знакомых. И я никогда не посмел бы – слышишь, никогда! Но вот тут такое дело… Короче, позволь мне представить тебе своего парижского друга, – прокричал Левка на манер циркового шпрехшталмейстера, – мсье Жан-Поль Жаннерэ! 

– Бон суар, мадам! Ком ву трэ жоли! – гость галантно склонился к Олиной руке.

Как и было предсказано, Оля Габай сделала стойку на фамилию мгновенно, как вышколенный охотничий сеттер на аромат изысканных земляных трюфелей.

– Пардон… А вы случайно не имеете отношения…

– Уй, мадам! Мэтр архитектурного конструктивизма – великий Ле Корбюзье – не кто иной, как мой родной дядюшка! – Левка перевел заковыристую фразу Степана и еле успел поддержать Олю Габай, готовую рухнуть в обморок.

Опомнившись, Оля бросилась накрывать стол. Откуда ни возьмись явилась скатерть-самобранка, а на ней – и сковородка с жареной картошкой, и грибочки, и икорка, и огурчики маринованные, и водочка с коньячком… Лева Аптекарь и мсье Жан-Поль Жаннерэ опрокидывали уже по третьей, а Оля Габай торопливо названивала по телефонам Андреевского спуска:

– Мишка! (Петя, Анюта, Диночка, Сурен, Наумчик!) Быстренько ноги в руки – и ко мне! Тут у меня в гостях племянник Ле Корбюзье, его Левка Аптекарь привел. Сама не могу поверить… у меня в мастерской… просто обалдеть можно…

Через час в мастерской Оли Габай царила совершеннейшая идиллия. Из динамиков плыл сладкий голос Джо Дассена, пламя свечей выхватывало из темноты Олины скульптуры, а Жан-Поль Жаннерэ разглядывал картины, прихваченные взволнованными Олиными друзьями, и восторженно цокал языком. Еще через некоторое время Оля уже утопала в диванных подушках и ласково гладила голову мсье, лежавшую на ее коленях. Эротики в этом не было ни грамма, а была только затопившая Олю всепоглощающая нежность. В углу пьяный Лева Аптекарь перешел к десерту и запихивал в рот шоколадные конфеты и мандарины (прямо со шкурками).

Этот-то пир духа и предстал перед водителем Толиком, распахнувшим дверь мастерской ударом ноги. Через час после ухода Левы и Степана до него наконец дошло, что никто за ним не придет и судьба ему – замерзнуть в машине. Заперев «Жигули», Толик двинулся вниз по Андреевскому. Мастерскую Оли ему указали быстро… Вероломство тех, кто напрочь позабыл о его существовании, потрясло Толика до глубины души.

– Нет, но какие ж вы суки! – взревел он крещендо, перебивая «Люксембургский сад» Джо Дассена.

Далее хриплый мат Толика забрался на такие этажи, что подсчитать их не смог бы сам мэтр Ле Корбюзье – разве что чикагский архитектор Фрэнк Ллойд Райт, первым в мире начавший проектировать небоскребы.

Разоблаченный Степан Жаннерэ вяло пытался руками и ногами парировать пущенные в него разъяренным Толиком предметы интерьера мастерской. Потрясенная Оля оцепенело глядела на Толика, Степана и Левку Аптекаря. Если бы в эту минуту она могла хоть что-то произнести, то это были бы, скорее всего, слова военной песни:

Над чистой, над светлой
любовью моей
Фашистские псы
надругались…

Толик методично продолжал добивать мсье Жаннерэ, а гнев и ярость Оли Габай библейской карой обрушились на Аптекаря, пьяного настолько, что он не сумел организовать даже минимально необходимую самооборону. Синяки на теле, укусы Олиных зубов на лодыжке, полученные в тот момент, когда Лева отчаянно пытался уползти из мастерской – это, допустим, еще можно было терпеть. Но к утру замаячил «великий перелом»: распухло и посинело плечо, в которое Оля со всей дури запустила бюстиком пророка Иеремии. Толика насилу уболтали подвезти Аптекаря до ближайшего травмопункта. Немолодой врач выдал Леве справку о многочисленных телесных повреждениях средней тяжести и поинтересовался, будет ли избитый гражданин заявлять в милицию. Левушка махнул рукой – и застонал от боли в загипсованном плече…

Лева Аптекарь добровольно ушел из жизни раскаленным летом 2010 года в Иерусалиме. Плачущая Оля Габай изваяла его статуэтку из красной терракоты, я вот пишу былину – в общем, кто во что горазд.

А в Киеве, в чудном скверике между Михайловской и Софийской площадями, стоит бронзовый фонтанчик в виде льва – хоть и с открытой пастью, но вовсе не страшного. Дети охотно залезают на хищника и гладят его по густой гриве. Мало кто из киевлян за последние тридцать лет не сфотографировал ребенка верхом на славном симпатяге. Я зову его по имени создателя – Лев Аптекарь.

И последнее. Я никогда бы не рискнул выпить хоть капельку из этого фонтана. Кто там знает, что за жидкость извергается струей из оскаленной бронзовой пасти?