Тихая, почти неприметная, она всегда входила бочком, точно боялась ушибиться или ушибить кого-нибудь сама. Она здоровалась кротким кивком, произносила нечто незначащее. Звук ее голоса напоминал шелест листвы в безветренный день. Неслышно усаживалась за столик, озабоченно перебирала бумаги. В редакции она давно уже стала принадлежностью обстановки – не замечали, но привыкли. Тем более она была исполнительна, не подводила, не делала ляпсусов.

Семьи не имела, была одинока, всегда ли так было – никто не знал, да и кого это занимало? Скорее всего, она отродясь жила в сегодняшнем положении – трудно было себе представить, что эта размытость, эта бесполость подвигнут какого-нибудь безумца вдруг перейти запретный рубеж.

Впрочем, к ней хорошо относились, все ее называли Дусенькой, даже и те, кто едва ее знал. Но это хорошее отношение было таким же бесцветным, бескрасочным, как внешность Дусеньки, в нем не было нерва, игры, подобия интереса, того, что дает отношениям жизнь, выводит их из круговорота, из механической ритуальности: «Здравствуйте, Дусенька», «Возьмите, Дусенька», «Спасибо, всего хорошего, Дусенька».

Дусенька отвечала тем же, она ко всем относилась ровно и никого не выделяла. Даже прельстительный Воспаленко, кумир машинисток и критикесс, частенько посещавший редакцию, не пользовался ее предпочтением, она была с ним предупредительна, но так же, как со всеми другими. Быть может, только один Сусеков пользовался особой симпатией, но и об этом никто не догадывался – ни окружающие, ни Сусеков, и очень возможно – сама Дусенька. Сусеков был пожилой человек, архивный крот, почтенный исследователь, он изредка выступал с публикациями известных и неизвестных авторов. Он нравился Дусеньке бескорыстием, с которым служил любимым покойникам, а кроме того – своей непосредственностью.

В тот день Сусеков был явно не в духе. Прямое Дусенькино начальство, заведующий ее отделом, нежданно оказался в отъезде – Сусеков, явившийся за ответом, не скрывал своего разочарования. Он грузно уселся около Дусеньки.

– Ну вот, пожалте, – сказал он ворчливо, – опять проклятая неизвестность. Впрочем, какая уж неизвестность? Отсрочка. А уж там приговор будет приведен в исполнение.

И он рассказал ей, в чем суть проблемы. Сусеков раскопал две баллады известного своей лирикой классика. Обе были не только фривольны, но даже содержали слова, можно сказать, непечатного свойства. Сусеков же требовал их напечатать, и не из прихоти, а из принципа.

– Поймите, – жарко внушал Сусеков, – я не какой-нибудь извращенец. Все нужно публиковать как есть. Тогда читателю открывается иная жизнь и берег дальний. Это ломает взгляд на предмет, то есть на личность, дает ей объемность...

– А все-таки, почему не три точки? – робко допытывалась Дусенька.

– Нет! Никогда! – гремел Сусеков. – Хватит потворствовать филистерам! Яркая многоцветная клумба в саду отечественной словесности засохла во всяческих многоточиях. Была такая грошовая песенка: «В каждой строчке только точки...» В этих точках и скрывается мерзость, в них больше блуда, чем в крепком слове.

Сусекову нужно было выговориться. Дусенька внимала с участием, в этом седовласом трибуне чувствовалась убежденность фанатика – это придавало масштабность.

– Послушайте, целомудренный друг мой, – неожиданно проговорил Сусеков, – а почему бы вам мне не помочь?

– Каким образом? – удивилась Дусенька.

Вы замещаете вашего цербера. Сделайте благородное дело. Зажгите отважно зеленый свет перед моим дорогим матерщинником. Дайте ему сойти с пьедестала, приблизиться к равнодушной массе. Она думает, он – глава из учебника, сборник цитат, билет на экзамене. А вы им покажете человека. Без флера, без нимба, без белых риз. Близкого. Своего. Как все. Сотрете грани меж ним и родиной.

От долго копившейся в нем обиды, от злости на мир и его порядки Сусеков стал дьявольски убедителен. Дусенька пребывала в смятении. И тут искуситель достал туза.

– Возможно, вы думаете, что Сусеков просто хочет заработать на классике, что он распинается с единственной целью скорей пробиться к окошку кассы, услышать волшебные слова: «Сумму прописью, пожалуйста...» Нет! Сусекову не нужны ваши сребреники. И он вам это сейчас докажет. Дусенька, слушайте меня: подпишем вдвоем мою публикацию. Не денег ради, а ради идеи.

Глаза его извергали пламя. Дусенька хорошо понимала, что ей надо рассмеяться позвонче, сказать, что подобное предложение несовместимо с ее моралью, но вдруг неожиданно для себя она услышала чей-то голос, и это был, к ее изумлению, ее собственный, чуть дрожащий голос. Еще не веря самой себе, она ответила:

– Я согласна. Я вас прикрою, Платон Платонович.

Жизнь Дусеньки, так на нее похожая, такая же тихая и неприметная, кончилась скоропостижно в тот день, когда безнравственные баллады явились на читательский суд. То, что немыслимая публикация вышла за подписью Сусекова, не привлекло большого внимания, но скромная фамилия Дусеньки была воспринята как сенсация, равная самому событию. Будто случилось нечто анафемское, будто невеста на собственной свадьбе вдруг отказалась надеть кольцо и объявила во всеуслышание, что сей же час идет на панель. Заведующий отделом кипел, грозился уволить за самоуправство, редактор клял себя за беспечность, знакомые были сшиблены с ног, а незнакомые были шокированы женской фамилией под словесами, которые прежде могли прочесть разве на стене в подворотне.

Дусеньку захлестнули письма яростно негодующих женщин. Они выражали свое презрение той, что опозорила их пол, известный чистотой и стыдливостью. Одна из оскорбленных писала, что состоит в законном браке почти четверть века и никогда не вспоминала об этом факте, теперь же ей совестно и неприлично остаться с супругом наедине. Другая поставила ей в вину внезапное охлаждение мужа – тот после Дусенькиной диверсии начал поглядывать по сторонам. Третья предупреждала Дусеньку, что той придется держать ответ, правда, не уточнив – перед кем.

Читая проклятья, Дусенька плакала и ругательски ругала себя за женскую слабость и странный порыв, ввергнувшие ее в авантюру. Однако Сусеков сумел убедить ее, что все эти грозные корреспондентки мечтали бы быть на ее месте, да где ж им, болезным, – тонка кишка. Он призвал ее ощутить свою избранность и высоко нести свою голову. Немного гордыни не помешает. И Дусенька, вновь доверясь Сусекову, именно так себя повела.

Похоже, старик оказался прав. Ее неожиданная надменность, бесспорно, произвела впечатление. Живое мужское воображение быстро обнаружило в Дусеньке нечто загадочное и притягательное. Бледный юноша, писавший стихи и в ожидании будущих лавров сортировавший в редакции письма, положил на ее стол гладиолус. Дусенька лишь пожала плечами.

Ее служебное положение тоже упрочилось – номер с балладами сильно повысил тираж издания, даже помог успешной подписке. Выяснилось, что ловкие люди даже торгуют им, и доходно. Редактор выразил одобрение талантливой инициативной сотруднице. Заведующий отделом притих, чувствуя, что его стул зашатался.

Вскоре к Дусеньке заявились две чрезвычайно известные дамы – феминистки Мартынина и Марголина. Они сообщили о своей солидарности и искреннем восхищении Дусенькой. Давно, давно пора возвратить коварно отторгнутый у женщин мощный, густой языковой пласт. В привычной оккупантской манере мужчины сделали его своим заповедником. Путем фарисейских ухищрений они лишили лексику женщины красок, соков и близости к почве. Их цель была оскопить ее речь, сделать ее бессильной и вялой, жеманной и карамельно-приторной. Но, слава богу, явилась Дусенька, женщина третьего тысячелетия, она переступила черту и отменила все запреты. Теперь уже можно не сомневаться, что вслед за ней устремятся другие, верные женскому предназначению. А так как оно отнюдь не в том, чтобы отвоевать равноправие, а в том, чтобы достичь превосходства, то дамы и тут превзойдут мужчин, докажут, что им вполне доступны наши лексические закрома во всем их национальном богатстве. Засим Мартынина и Марголина известили Дусеньку, что она кооптирована в руководство феминистским движением, с чем от души ее поздравили.

Еще завиднее оказалась женская Дусенькина карьера. Дусенька занимала умы. О ней шептались в ее присутствии и жарко судачили за спиной. Сведущие люди рассказывали невероятные истории, в которых Дусенька была героиней. Ее закрытость лишь подтверждала, что Дусеньке было что скрывать. Слава ее, поначалу скандальная, приобретала оттенок величия, кто-то вспомнил «Египетские ночи». И сам прельстительный Воспаленко однажды взглянул на нее в упор своими бесстыдными очами и осведомился:

– Откуда такая?

Дусенька ему не ответила, даже не повела и бровью. И Воспаленко засуетился, стал лихорадочно уверять, что он уже давно по ней сохнет, что мысленно выбрал ее в тот день, когда впервые столкнулся с нею. Но Дусенька недаром прошла сусековские университеты. Дивясь себе, она процедила:

– Меня, Воспаленко, не выбирают. Запомните: выбираю я.

И чемпион прикусил язык. И даже заметно переменился. Что же касается бледного птенчика, принесшего Дусеньке гладиолус, то он и вовсе сошел с резьбы. Сердобольные редакционные дамы сильно за него опасались. Они утешали безумного юношу, просили его сторониться Дусеньки и матерински ему объясняли, что она его выжмет, как тюбик с пастой, а после выбросит за ненадобностью. Случившийся при этом Сусеков веско поддержал утешительниц:

– Мальчик мой, она не про вас, а также не для других соискателей.

Сусеков испытывал сложное чувство. Сперва он был бескорыстно рад тому, что баллады опубликованы, потом он втайне был даже доволен, что залп общественного негодования обрушился не на него, а на Дусеньку, теперь же ему стало досадно, что он оказался в ее тени. Однако, как опытный человек, он понимал, что его Галатея отныне живет самостоятельно. К тому же, со стихией не спорят.

Дусенька отбивала атаки, сама поражаясь своей неприступности. Прочный ли это девичий стыд перед свирепой наглостью хищников, необоримая ли застенчивость, в чем было бы грустно себе сознаться, или же это было предчувствие того, что ей предстоит иная, неординарная, судьба? Дусеньке хотелось так думать.

Однажды она получила письмо в изящном чужестранном конверте. Американский профессор-славист выразил бурную благодарность за то, что она помогла раздвинуть его представление о поэте, которому он посвятил свою деятельность. Он назвал ее публикацию подвигом, взорвавшим пуританские мифы, и заверил ее в солидарности. В конце письма учтивый профессор просил Дусеньку передать привет ее сотруднику господину Сусекову.

«Далекий друг, – ответила Дусенька, – ваше послание было радостью, оно укрепило меня в борьбе, которую я веду с ханжами. Я не подвижница, я слабая женщина, но я не предам своих убеждений. Роза не может цвести в подвале, я вытащила ее на свет».

Письмо долетело до адресата и, видно, произвело впечатление. Профессор вновь написал Дусеньке. «Наука тоталитарной эпохи с ее умолчаниями и ложью, взгляды, насажденные ею, должны быть развенчаны навсегда. Ваша борьба рождает надежду». Возникла активная переписка, перешедшая в эпистолярный взрыв. А летом славист примчался в Москву. Он был в экстатическом состоянии и объявил потрясенной Дусеньке, что счастлив найти единомышленницу и женщину американской мечты. Он не допустит, чтоб океан отделял его от русского чуда. Он намерен увезти ее в Штаты, где они вместе будут трудиться над творчеством любимого классика.

Дусенька была смущена и одновременно растрогана. Было приятно, что наконец ее и оценили, и поняли. Взволнованный славист подкупал преданностью русской поэзии и обаятельной одержимостью. Он не заслуживал отказа.

И вот – спустя положенный срок – Дусенька собралась в дорогу. Были суматошные проводы с застольем, с напутственными речами. Сусеков не замолкал ни на миг, не отставали и остальные. Все уверяли, что искренне рады признанию Дусенькиных заслуг. Красавец Воспаленко сказал, что он не складывает оружия, он убежден, что они еще встретятся. Один только будущий стихотворец хранил молчанье – бледнее обычного, скрестив на груди худые руки, он лишь вздыхал с трагическим всхлипом.

В дальнейшем о Дусенькиной судьбе ходили разнообразные версии. Кто-то утверждал, что она оставила беднягу-профессора, сменила не менее трех мужей и вышла в конце концов за сенатора. Кто-то внушал, что она – в Голливуде. Но наиболее рассудительные советовали не хватать через край – все обстоит не так живописно, Дусенька мирно трудится в Гарварде, читает курс непечатного слова.