Из цикла «Рассказы про Истрикова»

Возможно, я влюблена в Истрикова. Тайно. Даже от самой себя – тайно. 

От такой тайной влюбленности я к Истрикову все время пристаю и цепляюсь. Уличаю его в разных глупостях. Например, что он спит в филармонии. И даже иногда обзываю идиотом. Но потом всегда извиняюсь. 

Корни такого неадекватного (проверим по словарю… да, не-а-де-кват-но-го) поведения – в глубоком детстве. Тогда мальчики, которым я была небезразлична, ставили мне подножки. 

Нет, никаких дерганий за косички – я всегда коротко стриглась. Подножки мне ставили – это да. Еще – обзывались. А я в ответ тоже обзывалась и лупила их портфелем по голове. Не всех, конечно, а тех, что были небезразличны мне. 

На этой стадии развития (ура или увы?) я и застряла. Истриков, мой старый школьный товарищ, тоже там застрял. 

Мы – чудесная пара! 

Только порознь. Истриков – с мамой и папой. Ну и я… С кошками. Типичная старая дева. А Истриков – типичный старый холостяк в любимом, чуть растянутом, сером свитере. 

«Надо его принарядить», – думаю я. Мы оба как раз в командировке в южном городе, где все кажется возможным и ничего не сбывается. 

Я всегда готова похулиганить, когда отрываюсь от почвы родимой. А так – трусовата: мало ли что кошки скажут. 

Истриков, которого все кличут Зайчиком, – наоборот, всегда отважен. Всегда! 

Но особенно в отрыве от мамы. Такая легкость появляется в организме! Потому что он маму любит. А любовь тяжелит. А в отрыве – такая легкость, такая!.. 

– Пойдем, выберем тебе чего-нибудь яркое… – предлагаю я товарищу. 

Товарищу, да. 

По-товарищески предлагаю я товарищу. 

– Я что тебе – клоун? – отбивается Зайчик. 

– Идиот! – взрываюсь тут же. – Вот я, скажи, я, например, – клоун? 

Дело в том, что я люблю одеваться по Гоголю: «глазки и лапки, глазки и лапки». И не говорите мне: «Милая, это пестро!» Сама знаю, что пестро… Зато отвлекает внимание от лица. Я о своей внешности невысокого мнения. Вот и маскируюсь развеселыми тряпочками. Пусть у всех рябит в глазах, – меня не видно. 

Зайчик – по той же причине – ходит всё в сереньком. Ну, иногда – в синеньком. В синеньком того оттенка, как – помните? – были халаты у школьных учителей труда. Которые учили пилить, точить, затачивать и гвозди заколачивать. Вот в таком трудовом прикиде мой товарищ предполагает совершенно потеряться на фоне окружающей действительности. 

И мог бы… Но ведь он такой активный, такой выдающийся – мой Зайчик! Мой… ну, то есть – мой хороший товарищ Истриков. 

Ему надо подобрать что-нибудь яркое. Соответствующее личности. 

– Отстань, отстань от меня, – сердится Зайчик, – то ты меня идиотом обзываешь, то клоуном, то вообще странной личностью… 

– Я? Тебя? Клоуном? 

– А идиотом? 

– Ну сорвалось, ну прости, ну мы же друзья… 

В полемике мы, не разбирая дороги, доходим до эксклюзивного бутика. 

…А – все равно никто не поверит! До секонд-хенда доходим мы. Но такого… Довольно приличного… Все на плечиках. По корзинам не валяется.

Полемика продолжается и среди плечиков:

– Нет, ты не идиот!

– Нет, я идиот! 

– Нет! 

– Да! 

– Ах, да? Так иди и заплати за эту рубашку!.. 

Рубашка малинового цвета, фланелевая. На груди – два кармана, застегиваются на пуговки. Зайчик в ней такой… Такой брюнет. И – глаза. И никакого брюшка мешком нет. 

Оставшиеся три дня командировки он мотается по южному городу в этой красной рубашоночке. Хорошенький такой. И женщины на него смотрят. 

А я не смотрю. Я на него потом насмотрюсь. Когда мы в поезде обратно поедем…

Оказалось – это он на меня насмотрится. 

Перед отъездом Истриков, опять в своей растянутой кофте, вручил мне ту самую рубашку, выстиранную и выглаженную. Дескать: носи на здоровье, ты такое любишь, а я все равно в этом не в своей тарелке, и что скажет мама – она ко мне серенькому привыкла, и денег не надо. 

Очень благородно. 

Лет двадцать назад мне кто-то сказал, что мне к лицу мужские рубашки. Потому я от роскошного подарка отбиваться не стала. Но и брюнеткой с глазами тоже не стала. Ну – так, ничего вообще. 

Я сказала Истрикову: 

– Зайчик, большое тебе спасибо!

– Спасибом не отделаешься, – злорадно ответил мой старый товарищ. – Ты вот свои денежки в командировке протрынькала, а я экономил. 

Интонация прямо как у кота Матроскина!

– Поздравляю. 

– Дело не в этом. Вот у меня денежка, зелененькая. Я ее маме покажу. Она меня похвалит. И даже, может быть, папа похвалит. 

– Ну – молодец!

– Помолчи. Понимаешь, тут дело интимное… 

Я насторожилась. 

– У меня… ну, у меня, – только не смейся, – трусы в этот раз без кармана. 

Тут я все сразу и поняла! 

Мама научила Зайчика возить денежки в потайном карманчике в трусах. Но в этот раз ему трусиков с кармашком не выдала. Не подозревала, что он так старательно экономить будет. И Зайчик хочет, чтобы я его деньги всю обратную дорогу охраняла.

– Давай сюда свою бумажку. Я в рубашечный карман положу. 

Зайчик засомневался лицом. 

– Не сомневайся! Твою бумажку я сберегу. Спать буду в рубашке. Она такая мягкая, уютная. 

– А на пуговку застегнешь? 

– Застегну, застегну на пуговку, ну что ты такой нервный… 

На вокзале мы взяли бутылку пива. Выпили ее в купе и спать легли. 

Обычно мы с Истриковым долго болтаем, пререкаемся, что-то друг другу доказываем – до тех пор, пока меня не переклинит и я не назову его идиотом. Но тут беседы не получилось – уж слишком он был взволнован. И каждые пять минут спрашивал:

– Как там бумажка? Еще не потеряла? И не потратила?

И я послушно щупала карман. Пока не разозлилась.

Разозлилась я – и выпалила:

– Идиот! Проверь сам!

Истриков залился краской и отпрянул от меня.

Разволновался чего-то. Так разволновался, что от волнения уснул. Он говорит, что и в филармонии спит от высоких чувств. 

Ну и я себе уснула. Соседей в купе не было, никто спать не мешал.

Уснула я. Однако не так крепко, чтобы не подловить Истрикова. Дождалась, когда он захрапит. Честно говоря, он не храпел, а похрапывал – так тихо, уютно. И я своего не упустила. Треснула его от души! Ну, не портфелем – ладошкой. Треснула по спине… или почти по спине. И прошипела: 

– Зайчик, не храпи! 

Мой старый проверенный товарищ беспокойно заворочался и внятно – хотя и во сне – произнес: 

– Мама, я больше не буду…