Подражание Дине Рубиной

Если добавить снег, слякоть, давку в метро, наглых милиционеров, Василия Блаженного и Жириновского, то Иерусалим будет чем-то неуловимо напоминать Москву. Наверно, поэтому я довольно быстро привыкла к Израилю и полюбила его тихие заводи, где застенчиво плещется фаршированная рыба, и вечера, когда из соседней пустыни доносится бедуинский гопак. В такой зной хочется, чтобы за спиной стоял нубийский раб и обмахивал тебя куском мацы.

Но когда вокруг простираются такие хризолитовые дали, напитанные божественной сепией, то забываешь все проблемы, и даже о самых обычных вещах тянет говорить возвышенным библейским стилем: «И было это в седьмой день, воскресенье. И взошла Мирра в ванную, и возжелала она намылиться шампунем «Миртовый», ниспосланным ей на вчерашней распродаже в супермаркете. И тут наступил конец света и воды. И возопила Мирра…»

В Израиле я живу, чтобы испытывать ностальгию по России, а в России – наоборот. Испытатель ностальгии – профессия нелегкая, и за вредность мне положено молоко. Мой старый знакомый Рома-Невседома уговаривал меня хранить это молоко в банке. Мол, за год там нарастут густые пенки процентов, а то и творог. Я послушалась Рому, но банк вскоре лопнул, и теперь мой творог в тумане киснет.

Своей доверчивостью, непрактичностью, неотмирасегошностью я щедро наделяю и моих героев. Но в отличие от меня, смиренной рабыни строчек, они ухитряются как-то выкрутиться. Вот первоклассный портной и алкаш Яша («Алк-Яша» – оцените, кто понимает!). Третий любовник его второй жены убедил Яшу в том, что в Израиле шьют только справа налево. С горя тот допился до белой горячки. Кстати, она здесь не белая, а нежно-розовая. И тут Яшу вдруг осенило: тем, кто захочет удрать из Израиля, он будет пришивать крайнюю плоть! Кнессет поддержал его патриотическую идею, число отъезжающих резко упало, и вся местная номенклатура теперь щеголяет в обновках только от Яши. Если на пляже вы встретите даму в двубортном шевиотовом купальнике с кокетливым каракулевым воротником – это наверняка его клиентка. Когда же на правах автора я робко попросила его скроить мне какой-нибудь концептуальный жакетик, Яша холодно записал меня в очередь на 2020 год.

Я не очень-то расстроилась: любая одежка сидит на мне по-царски. Может, права была бабушка, рассказывая, что мы ведем свой род то ли от бухарских эмиров, то ли от таймырских раввинов. Я подсмеивалась над этим фамильным преданием, пока однажды в московском гастрономе предо мною вдруг почтительно расступилась свирепая очередь за плавлеными сырками «Дружба». Но это что – недавно по мотивам моей повести создали плавленый сырок «Любовь»! И мне отстегнули первый в моей жизни настоящий гонорар: сто свеженьких, с иголочки, сырков! Стоп: «свеженький с иголочки» – для рассказа о начинающем наркомане.

…Забегая немного вперед: нигде мне еще не оказывали таких почестей, как в Севилье. Когда мы с мужем пришли на корриду, трибуны встали, и оркестр десять раз подряд сыграл «Хабанеру». Я, конечно, растерялась, вышла в халате, а все кабальеро, тридцать пять тысяч одних кабальеро, наперебой стали приглашать меня на этот танец, полный густой и липкой страсти. Оказалось, меня приняли за «Маху полуодетую», сошедшую, вернее, сбежавшую с полотна великого Гойи.

Как мне было объяснить этим бедным провинциалам, что у нас в Израиле давно несть ни эллина, ни гоя?! Даже мой бывший одноклассник Вася Сапраков, недавно сменивший Пензу на Хайфу, со всего размаху ударился в иудаизм. Он принял имя Хаим и нанял логопеда, который научил его правильно картавить. Теперь Вася-Хаим убеждает меня: все выдающиеся люди были евреями. И не какие-нибудь там занюханные нобелевские лауреаты, а даже сам Василий Иванович Чапаев.

– Ви когда-нибудь видели гусского, котогый бы таки да не умел плавать?! – кричит он, старательно брызгая слюной. – Ты ж понимаешь, великая гека Угал!

После этого, наверно, и появился новый проект: не вызывать в Израиль любого, кто, погадав на своем генеалогическом дереве, вдруг решает, что прадед его был кантором Фроимом, а не есаулом Фролом. Для таких людей нуж-но устроить филиалы Земли Обетованной в их родном Нечерноземье. Например, создать в каждом областном центре свой «Детский цадик», а в райцентрах – Стену Районного Плача.

Меня пригласили придать этому проекту некую художественную наполненность. Я заколебалась. Тогда мне деликатно напомнили: даже Пушкин, о принадлежности которого к иудейству пока лишь идут дискуссии, не чурался повседневной работы камер-юнкера. Я кивала и на всякий случай тосковала впрок. Но ведь поэт в России больше, чем еврей! Мой Пегас раскачивался и мотал головой, уже закутанной в полосатый шарф. Я успокаивала его тем, что Москва – это тот же Иерусалим, только без пальм и арабов. 

Однако поэтические замыслы разбивались о прозу жизни. Когда в праздник Хануки я предложила раздать московской детворе шоколадные шекели, ко мне тут же явился президент Ассоциации иудейских нищих. Элегантный и осанистый, он прямо с порога пригрозил забастовкой, если им немедленно не выплатят задолженность по милостыне за май – сентябрь прошлого года. На мои робкие возражения Генеральный Нищий презрительно хмыкнул:

– Думаете, нам нужны эти копейки? Да любой побирушка международной категории – а по итогам недавней аттестации у нас их свыше половины – никогда не унизится до подаяния меньше двадцати баксов! Мы же просто бессребреники, рвущие жилы ради того, чтобы привить прохожим элементарные навыки благотворительности. Попомните мое слово: мы еще соберем средства на космическую станцию для изучения иврита в условиях невесомости!

Тогда я лишь пожала плечами. Но случай с Гурвич-Гуревичем (см. одноименный рассказ) заставил меня пересмотреть взгляды на сакральность инвестирования. Все деньги от продажи родительской квартиры в Спасоброкерском переулке, где жирные голуби ходят переваливаясь и окают по-московски, Гурвич-Гуревич вложил в огромную партию фарфоровых копилок и привез их в Иерусалим. За три года ему удалось продать лишь одну туристам из Гренландии: им не во что было перелить виски. Местное же население обходило его товар десятой дорогой. Наконец рав Мушкис сжалился над ним и объяснил, что свинки-копилки совершенно некошерны. Гурвич-Гуревич был так потрясен простотой разгадки, что всю ночь молча крушил свое фарфоровое стадо. Придя в себя, он снабдил осколки копилок древнеарамейскими надписями «Привет с Назарета!» и стал бойко торговать ими в антикварном ларьке по три шекеля за кило. Через год разбогател, купил виллу и газету на русском языке, которую простосердечно назвал «Голос Гурвича-Гуревича». И я, на правах крестной (да простится мне этот оксюморон) матери издателя, устроилась в его газету корректором.

Удивительное чувство слова я унаследовала от прадедушки, переводчика милостью Божьей. Из любой белиберды он мог сделать конфетку. Кстати, не попадись ему случайно занудная немецкая брошюра под названием «Дай миллион!», мир никогда бы не прочел по-русски «Капитал» Карла Маркса.

Мой же литературный капитал я собираю кропотливо и тщательно, как пионер – макулатуру. Затем переплавляю ее в драгоценные словесные слитки и потихоньку распиливаю их на страницы, абзацы, строчки. Поэтому я так радуюсь любому, кто заходит в редакцию. Пока прототипы персонажей толкуют мне о чем-то своем, мелочном и глуповатом, я методично нанизываю их характеры на шампур повествования. Там добавишь петрушки, тут колоритных словечек – пальчики оближешь!

Вот Додик. Страстный борец против всего. У себя в Фастове он сражался с антисемитизмом. В Израиле переключился на борьбу с засильем сионизма. Додик объявил себя наказным атаманом Тель-Авивского казачества. Даже в самую лютую жару он ходил в бурке и чекмене с серебряными газырями. Никто и глазом не повел. Тогда он подал в суд на Марка Шагала. В Витебске тот написал знаменитую картину, где в небе парили влюбленные и белый козлик. Додик раскопал, что прототип козлика якобы принадлежал его деду. Поэтому, доказывал он, с Шагала причитается. «Записал бы в соавторы!» – «Кого, козла?» – «Нет, меня – как наследника этих рогатых духовных ценностей!»

…Путешествуя по миру, я опыт-ным глазом замечаю затерянные коле-на Израилевы в самых неожиданных («нео-жиданных», как сказал бы писатель-почвенник-язвенник) местах. Пусть на этом мексиканском колхознике сомбреро, меня не проведешь: это ермолка-кипа, только с широкими полями! Мексиканец, внезапно обнаруживший в себе семита, долгим родственным взглядом смотрит на незнакомку в простом, но не лишенном некоторого изящества джинсовом манто...

Газета кормила все хуже. Когда мне пришлось совсем туго, я продала бабушкины серьги. Чтобы дырочки в ушах не зарастали, вставила туда канцелярские скрепки. Сперва непривычно было, потом понравилось: прицепишься как бы невзначай к какому-нибудь персонажу, и никуда он от тебя уже не денется. Так в моем гербарии появился Гарик.

За пять лет жизни в Израиле язык он так и не выучил, машину водить не научился. Целыми днями сидел и любовался золотыми рыбками. Жене это надоело, и она выставила его из дому вместе с аквариумом. Тут я надоумила Гарика сдавать своего породистого вуалехвоста для случки с соседскими рыбками гуппи. Его темперамент постепенно передался Гарику. Хозяйки забеременевших гуппи, одинокие, замученные жизнью бабы, валились под Гарика снопами. У нас в роддоме очереди большие на аборты, так вот – все от него. «Неважно, – успокаивал Гарик женщин, – со временем постепенно распишемся».

Я поняла, что дело добром не кончится, и под местным наркозом сотворила из его ребра Милочку. Представила себе ее аппетитную мордашку: ротик – как малосольный огурчик, глаза – как маслины, бровки – как зеленый лучок. Люблю я этих баб, которые, вынося мусор, держат спину, будто фламенко танцуют! С моей подачи Милочка выдала себя замуж за Гарика и открыла туристическое бюро.

– Организую нашим, как Моисей, переход через Красное море, пусть мозоли попарят! – тараторит она. – А потом Гарик поведет их в супермаршрут «Сорок лет блуждания по пустыне». 

– Ну, для своих срок можно скостить и до сорока часов… – Гарик машинально гладит под столом то Милочкину ногу, то мою. – Плюс люкс-паек: израильские истребители сбрасывают туристам манну небесную в кубиках. 

– Помолчи, любимый! – вмешивается супруга, ловко блокируя руку Гарика. – Диночка, вы же знаете, как я вас уважаю. Устроить вам галопом по Европам, а?

Я дрогнула и согласилась. 

И вот мы катим в роскошном автобусе, оборудованном международным туалетом, кондиционером и гидом. Вернее, гидессой. Это неугомонная старуха, из тех, которые обедают горсткой пророщенного геркулеса, потому что все остальное вредно.

За ней пристроилась золотозубая супружеская пара со следами былой ревности. Как она изменяла ему, бедному! Как он, бедный, ей изменял! Но теперь, когда это уже позади, супруги кривят рот на все:

– Ты ж понимаешь, Пизанская башня! У нас бы за такое состояние жилфонда – партбилет на стол и мордой в дверь. 

Дальше сопит толстяк Бабасов, который обычно представляется: «Я курировал весь култур-мултур!» Теперь он одержим идеей выпустить календарь, состоящий из одних лишь суббот. Это, доказывает Бабасов, позволит всем израильтянам законно не работать круглый год. На заднем сиденье похрапывает Сима Соломоновна, моя бывшая коллега по «Джуиш Коммюнити Сентр». Когда туда звонили, она рявкала в трубку: «Джуиш кому-нибудь центер!» Кому-кому, а мне это было как подарок. Это я-то, в юности красневшая, когда прижимала к себе даже скрипку, теперь бойко проводила музыкальные вечера под девизом «Спасибо товарищу Моцарту за нашу счастливую старость!» 

…По каналу в золоченой гондоле величаво плывет венецианский дог. Ослепительно белый, с рыжеватыми подпалинами дог благосклонно оглядывает толпы туристов. Весь его вид говорит: «Трудно быть скромным, когда ты лучше всех». 

Дога мне, конечно, не прокормить. У нас и без него полно домашних животных: тараканы Минька и Ленька – я их однажды подобрала на улице в проливной дождь, хромой паук Наум, мышка Циля – побочная дочка кошки Муси и, наконец, попугай Федор Михайлович, который непрерывно кричит из своей шестиконечной клетки: «Шрага, не компостируй мне мозги!» Ничего, нашлось бы место и для дога, подумала я и глубоко, беззащитно вздохнула.

Я стою перед картиной Тинторетто, пытаясь понять, как это ему удалось запечатлеть на полотне то же, что я чувствую на бумаге. Говорят, настоящая фамилия великого художника была Эль-Циперович. Для публики он писал роскошные парадные портреты, а для себя – натюрморты: шкварки, голубцы, форшмак по-андалузски… Чисто еврейская запасливость на черный день. Когда-нибудь будут вот так же вглядываться и в мои страницы, стараясь проникнуть в замысел творца, и людям будет казаться, что их сердечная мышца просто не вынесет этого пламенеющего груза. 

…Очередной город, очередной памятник. 

– Перед вами статуя дона Сантьяго де Эпидермис, – вещает гидесса. – Этот испанский гранд, отличившийся при Рокруа, был известен тем, что злоупотреблял правом первой ночи, подчас растягивая эту ночь на месяцы. Старинное поверье гласит: если вы прикоснетесь к правому уху гранда – это принесет вам удачу в любви!

Я терпеть не могу дешевые туристические трюки и, конечно, не последовала стадному примеру нашей группы. Но неожиданно чья-то холодная рука коснулась моего уха. Я обернулась. Дон Сантьяго слез со своего бронзового жеребца и склонился в полупоклоне. Огонь соблазна охватил меня. Отчаянно хотелось погонь, серенад, выстрелов, даже пыток, по возможности умеренных… Сердце билось часто и гулко, как кастаньеты. Наверно, опять давление подскочило, подумала я, инстинктивно подыскав себе алиби. Но представив, как потом опишу это ночное приключение в повести «Гранд-Ухо», я плюнула на приличия и прильнула к дону.

– Опять давление подскочило? Прими верошпирон, – отозвался тот голосом моего мужа. 

Мираж? Но отчего же с того дня каждый восьмой вторник так пылает мое правое ухо? Может, потому, что в слове «Барселона» ровно то ли семь, то ли девять букв… 

Колокол собора, в алтаре которого хранится одна из величайших реликвий Каталонии, мозоль св. Терезы, пробил полночь. Малые колокола еще долго выводили в апельсиновой ночи куртуазное «динь-донна-дина». Я восприняла этот комплиментарный звон с надменным спокойствием пастыря жестоковыйных литературных овец.

…И вот я, как говорится, вернулась в мой город, знакомый до слез. Сколько же их утекло за эти годы из моих книг, сколько еще утечет! Мне до боли жаль всех-всех: Гарика, Додика, Марика Шагала, хромого паука Наума, который в детстве мечтал танцевать в «Жизели», жаль себя, Тинторетто, Тарантино, капуччино (о нем – как-нибудь в другой раз), жаль венецианского дога, которому не перед кем похвастать своими блохами голубой крови, Набокова жаль – он так и не успел прочесть меня, жаль тех, кто уже прочел и теперь, волнуясь, ждет новую книгу. Потерпите, дорогие!

Я сажусь у окна и терпеливо гляжу на Масличную гору, опоясанную (точнее, опейсанную) смоляными завитками тропинок. Вот кто-то с горочки спустился. Пора.

Я подхожу к незнакомцу, мужчине страниц тридцати-сорока. От неожиданности он вздрагивает. Тщательно улыбаясь, спрашиваю:

– Мессию вызывали?

Поняв, что деваться ему некуда, мужик покорно ложится в сюжет. Пегас лениво трогает с места и трусит привычной дорогой. 

Закат озаряет все вокруг своим неистовым сердоликовым халцедоном. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, окутывает Москву. Любимый город может спать спокойно. В следующем году – в Иерусалиме!