Об этом я рассказывать не думал, я думал: оставлю в себе. Но вот однажды, будучи в компании, где сплошь и рядом все интеллигенты…

Все сидели за столом и, вслушиваясь в пищу, мирно ели. А когда все было съедено, интеллигенты стали тяготиться. Мол, им скучно… Чем себя занять?

А я же в уголке, я неприметный. И вдруг они увидели меня.

Так бывает. Например, сидит с тобою рядом человек. Вот он сидит. Не афиширует себя, но и не прячется. А ты его не замечаешь, ну вообще. А потом вдруг замечаешь. Как впервые.

– Да, а кстати… – самая глазастая из них. – Я, конечно, дико извиняюсь… – и, проявив ко мне завидное внимание: – А, к слову, где работает наш гость?

Я сразу так смутился, а потом… Ну, это ж странно. У меня же синагога на лице. Достаточно взглянуть и…

Нет, не ясно!

Думаю: ну, это ж не допрос. А так, непринужденное общение. Дам-ка ей подсказку. И даю:

– Я работаю на букву «с».

Подсказка мне казалась очевидной. Но... Представляете? Она не догадалась! Она аж прыснула от неожиданности чаем:

– Вы сутенер?!

С моим лицом…

Я ошалел:

– «С» – это синагога. Я там работаю.

Пока еще чего ей не взбрело. 

Тут все, кто пили, – их перекосило. И они хором, вылупив глаза:

– В синагоге?! – поперхнувшись недопитым.

И, оправляясь от смущения за искренность, за перекос в вопросе синагоги:

– Ах! – уцепились. – Ну-ка, расскажите! Это даже интересней сутенера!

Уговаривать себя я не привык.

1.

«Хотя в последнее время я ума себе набрал со знаком плюс, за то, что стряслось в 96-м, мне нисколечко не стыдно. До сих пор. А потому что…

Работал я в синагогальной библиотеке, что на первом этаже. А на последнем, то есть на втором, о чем история… На втором работала Марина, секретарем раввина Беренштукера. Да и сама не Иванова, а Фишбаум. Дородная. Но главное не это. Большая, ну большая, понимаете? Вся крупная, по внешним габаритам, как образец монументальной пропаганды…

2.

Беренштукер часто был в отъезде, и Марина, в свободное от работы время… А она сама решала: когда работать ей, когда искать. Что искать? Сейчас, одну минутку… Целыми днями интимной атмосфере полумрака – что, конечно, было неспроста, – глядя воспаленными глазами в свой компьютер, она искала себе мужа в интернете.

Самозабвенно, страстно, одержимо.

Она перелопачивала их. Вглядываясь в лица, в резюме…

Мужей там было, в общем-то, не меряно. Но, видно, чувствуя нутром, кто по ту сторону экрана их отлавливает, потенциальные мужья, как сговорившись, разбегались по углам интернета – и ни гу-гу!

Она искала их с утра и до победы.

Теребила мышку: ну же, ну!

Но победа все не наступала.

А ее уже, простите, распирало. Как она дышала, как томилась! Ей же, Господи, хотелось быть счастливой! А эти ж притаились по углам.

Иногда стоишь за ее дверью – даже страшно…

3.

И я не знаю, чем бы все закончилось, но, хорошо, она решила сублимировать. Мол, если обломилось с женихом, то доберет в другом. 

Кусая губы: 

– Незачем жить, – и, подводя черту: – остается только есть. Ну, я пошла?

И уходила на обед. Причем надолго. Обычно набегало где-то с час.

Так она переключалась на еду. В кафе при синагоге, за углом. Отдаваясь ей уже по полной. 

А ела она так, что интересно. Вначале первое – не торопясь, а досконально. На лице блаженная улыбка. Второе – тоже не спеша. Опять улыбка. А после – вкладывала душу уже в третье. Нажимала с чувством на десерт. Потом: а было ли второе?! – вдруг спохватывалась. И освежала, так, на всякий случай. Теперь надо бы запить, что освежила. И это продолжалось без конца…

Наш секретарь обедала на совесть!

И все это с любовью, нерастраченной.

И возвращалась умиротворенной…

Но пока она не возвратилась, в приемной раввина Беренштукера дежурил я.

4.

Я сидел и думал о Фишбаум. Как, знаете, привяжется мотивчик. Ты уже не рад. А он в тебе.

А ведь она несчастный человек! Как алкоголик, вот о чем я думал. Только пьяный свое горе запивает, она же свое горе заедает. Но что еда? Поел – проголодался!

А мужья? Те снова ни гу-гу.

Так и жизнь пройдет, и что в итоге?

О чем же в старости ей вспомнится, Марине?

О еде? Ну это же смешно!

И вдруг меня пронзило: я могу ей помочь. Ну чтоб вспомнилось! 

5.

Мой план был прост, хотя и очень дерзок.

Когда Марина будет возвращаться… Точней, за несколько минут до возвращения, я залезу к ней под стол и затаюсь…

Догадались? Еще нет? Тогда продолжу.

И когда она вернется из кафе, ни о чем, конечно, не догадываясь, ну и подойдет к столу вплотную, – вот тут я окажусь на высоте! Ее ж, Марину, нужно всколыхнуть? Чтоб какие-никакие, но эмоции? И тут я – хвать ее за ногу, представляете?!

Все остальное – будет за Мариной. А в ней я был уверен, как в себе: она забьется, закричит нечеловечески. А возможно, хлопнется и в обморок.

Зато будет ей, что вспомнить, хоть такое. 

И, может, даже скрасит ее старость…

Мне тогда казалось: это здорово!

Я ж говорю: с тех пор я поумнел…

6.

И вот в один из дней, стоял январь, когда наш Беренштукер был в отъезде, а она ушла обедать, как всегда… Я, сострадательный, с заботой о Марине… А ее не было уже порядком, где-то с час… Стал я собираться к ней под стол. Кто же знал, чем это обернется?!

Я нырнул под стол – и затаился.

В предвкушении меня трясло, я ликовал.

Я ж продумал все до мелочей: ой, что щас будет!

Только где она?! Марина испарилась!

Уже час прошел, пошел второй.

По времени – она перебирала!

7.

Под столом я положительно сомлел, скрюченный, наверно, в три погибели. Это ж просто пытка, не вздохнуть!

Взгляд померк, и ныла поясница.

Нет, я бы выполз, хватит, все, довольно! Но что меня держало под столом – правильно, забота о Марине!..

Тело онемело, взявшись комом.

Извиняюсь: сколько можно жрать?!

Еще немного – я уже не выдержу!

Вдруг – чу! Знакомые шаги! Ну наконец-то!

Ее шаги не спутаешь ни с чьими: такие сытые, такие полновесные!

Все, я дождался, я не смалодушничал!

Скрюченный, я весь затрепетал: ой же, будет ей что вспомнить!

Изготовился.

От напряжения – очочки запотели. Ничего не вижу, катит пот.

Забилось сердце, заглушая все вокруг…

Ощутив дыханье ее ног, я со всей дури – хвать! А тишина.

8.

Тишина, она меня сразила.

Ну у нее и самообладание!

И еще не понимая, что к чему… Протер очки, почти что машинально…

Чтоб Марина – в брюках? Это как?! Да в природе ж нет таких размеров!

Значит, это не Марина?!

Дальше – больше. Эти брюки тихо отшатнулись, и я, по месту, тут же обмираю…

Господи, спаси! Сам Беренштукер!

Это он! И за ногу – это я его!.. 

9.

Раввин уставился – как под столом увидел мышь. В зубах у кошки в пасти у собаки…

Оказалось, он вернулся сверхурочно. 

Они поднялись на этаж одновременно, наш раввин и секретарь его Марина.

Она свернула не в приемную направо, а за зарплатой, в бухгалтерию налево (куда еще налево ей ходить?). За хорошо усвоенную пищу. А тут и ребе, подойдя к ее столу… Где был мгновенно схвачен за живое…

Одуревший, я подмены не заметил.

А Беренштукер, честно, был сражен. 

Ему я открывался новой гранью, и с этим что-то нужно было делать.

10.

Он надо мной внимательно склоняется, глаза навыкате, и: 

– Славик, это ты?! 

Я чудом не завыл, а воздержался. И, хорошо воспитанный, ответил: 

– Врать не буду, ребе, это я! 

И гляжу тоскливо, по-собачьи. 

Я ж понимаю: он меня погонит. И так хватает идиотов, еще я…

Да, я готов был на любые жертвы! Но на такие? Честно, не готов. 

Он же вкрадчиво, как врач перед больным:

– А что ты под столом тут?…

Все, приплыли! 

И я, дурак же честный, отвечаю: 

– Ребе, а я думал, вы – Марина.

– Ах, Марина?!

И вдруг так улыбнулся, просветленно:

– А что, Славик, у тебя с Мариночкой?.. 

11.

А у евреев самая большая добродетель… Никогда не догадаетесь какая. А я скажу: чтоб познакомить молодых! Подтолкнуть друг к другу нерешительных… 

Потому что, если род наш не продлится, кто исполнит «Не убий! Не укради!»?! Эти заповеди потеряют всякий смысл. Вот и усердствуют. Туда же и раввин. 

Чтоб плодились мы и размножались. 

А Марина не плодилась никогда. И раввин, конечно, был обеспокоен…

12.

И вот тут он неожиданно расцвел. 

И, подмигнув под стол, где я забился, он, как заговорщик, очень тихо: 

– А что, Славик, у тебя с Мариночкой? 

Но я же честный:

– Ребе, ничего.

Беренштукер, перегнувшись пополам: 

– Ладно, «ничего»! А то не ясно! – и по-отечески: – Ну, Славик, молодец! 

Пусть «молодец», но только чтоб не выгнал! 

И вдруг меня как током полоснуло: а если мне и впрямь к ней приглядеться? Что, может, он не так уж и не прав?..

13.

Он разогнулся и шагнул в свой кабинет. 

Я не успел прийти в себя – пришла Фишбаум: 

– Славик, я вернулась!.. Кстати, где он?

И вот тут я выползаю ей наружу. Весь в пыли и паутине, руки трусятся…

– Что ты там делал, Славик?! Весь в пыли…

– Под столом? Общался с Беренштукером. 

– Ой, ну ты шутник! – и улыбнулась. 

Когда мне нечего ответить… Я вздохнул.

И тут же встрепенулся: приглядеться! 

И, не мигая, тщательно уставясь… 

– Славик, ты чего?! – она смутилась. – Что-то не в порядке? – с ее внешностью.

Не волнуйся, все в порядке! – успокоил. – Это раввин мне… В общем, намекнул!

Секретарь зарделась и потупилась, стала спешно красить веки, прихорашиваться…

Но мне хватило. Пригляделся с головой. 

Пусть уж лучше выгоняют! 

Но меня не выгнали… 

В общем, больше я в приемной не дежурил.»

За столом сидели все притихшие. И тут одна, как видно, не сдержавшись:

– Так вышла она замуж наконец?!

– Вы о Марине? 

– Ну о ком еще?! Скажите! 

– Короче, больше я в приемной… Я-то нет. Но кто-то ж должен быть, когда она обедает.

Тут и появился этот Митя. Плотник синагоги Митя Грувер. Рослый хлопец, будто не еврей. Ну и дежурил он куда серьезней. А через год у них родился мальчик. 

Как ни смешно, его назвали Слава…